здесь никогда больше не наступит рассвет.

сиплый голос вылизывает ее ушные раковины скрипящим шепотом, змеёй тонкой обвивается вокруг мозга и щекочет его своим языком – ром не понимает ни единого слова, падая в объятия пелены сна под убаюкивающее шипение; она ориентируется лишь по отдельно вырванным звукам, и они душат – сжимают хрупкую грудь бьющей изнутри цепенящей тревогой (обнажая страхи, сдирая с них кожу, выставляя кверху оголенным мясом). в его речах живут лишь ощущения – вязкие, холодные, леденящие кровь (кажется, будто артерии, что больше не гонят собою пульс, можно с легкостью надломить, растереть, пустить за дуновением ветра); остывшие жилы сохнут и в труху осыпаются – стряхивая пыль с посиневших предплечий ром больше не удивляется. любое тело – бренно. ее тело – бренно.
в ее теле больше нет места ей самой. истина заполняет собою его до верхов, черным проливаясь на простыни.

перерождение сопряжено с нечеловеческой болью – подобно пресмыкающемуся ром сбрасывает свою оболочку, как старую кожу, но сдирая ее заживо (колкие импульсы расходятся по поверхности неровною молнией), преждевременно, сцарапывая когтями надломанными, под которыми гниет ее старая плоть (тело ром усеяно рубцами неровными, белеющими на тонком полотне измученной кожи; ее руки закипают в ее собственной же крови). перерождение – это всегда смерть того, кем ты был; ты оказываешься стертым, вычищенным, как рисунок на песке, слизываемый беспокойными волнами. лишь в памяти немногих ты можешь ощупать былое свое отражение.

здесь больше никто не увидит солнечный свет.

луна расходится рваною рябью по зеркалу озера бюргенверта, бесстыдно воруя тьму у ночного неба (кажется, ром уже и не помнит, как выглядит само солнце – разве что знает, что оно сушит бумажную кожу и выжигает цвет из радужек уставших глаз); богиня ночи говорит с девочкой, когда голоса, поселившиеся внутри черепной коробки, выходят на прогулку меж стен заброшенного университета. ее речи кажутся ей невинными, чистыми, подобно словам ребенка – столь они и капризны порою (мое, мое, мое, все это – мое; и ты тоже – моя, меня же и сохрани). ром в ответ лишь улыбается молча (кожа на щеках, кажется, натянулась, она еле слышно трещит) и протягивает к ней ослабшие руки.

так забери же меня отсюда,
прошу.

ром боится глаза закрывать. гораздо спокойнее цепляться за что-то простое, привычное, удерживающее ее связь с приземленным и таким… человечным; гораздо спокойнее лицезреть  ободранные деревянные стены, выстеленную у ног лунную дорожку, ведущую к лестнице, скрип которой раздражает до дрожи в скулах – да, в осязаемой клетке сидеть гораздо спокойнее, нежели падать в бездну сжимающего глотку безумия. бездну, которая проникает в тебя с той же легкостью, что сама ты погружаешься в ледяные воды собственных топких видений. а там – кладезь воспоминаний.
прошлого. будущего. и вечного.

ром больше не видит сны – она в них живет. реальность опадает под ноги иссохшей листвой, ее краски смазываются в одно большое пятно – бурое, грязное, пульсирующее под подушечками сухих пальцев; в ослабшее тело  чахнущей на глазах действительности вгрызаются голоса – из их пастей разит железом и гнилью (и слух чуткий пытает резкий хруст чьих-то костей). ром живет в снах, не ведая, куда же идти – здесь нет ни дороги, ни тяжелых дверей, здесь бесконечное мертвое поле, где гуляют одни лишь отголоски того, что она видела или, быть может, еще увидит когда-то.  а вокруг – зеркала. пыльные, покрытые тонкими трещинами, во тьме своей скрывающие сокровенное, близкое –

стены университета стали приютом мраку и бесконечной боли; протяжный животный вой отскакивает от их шершавых поверхностей и разливается с этажа на этаж – бюргенверт утопает удушающем ужасе, первобытном страхе маленькой девочки, что так рьяно цепляется за саму же себя. время остановило свой ход – стрелка старых часов застыла множество лун назад, и живых здесь почти не осталось. хотя
были ли они здесь хоть когда-то?

старая лестница истошно скрипит – половица за половицей – грузная фигура ректора тенями окутана и лишь подолы его освещает белесая дорожка лунного света.

- сгинь,

ром неимоверно злится, кусая до багровых плевков свои губы – нежный трепет сожрала голодная ненависть, его задушили своими длинными когтистыми пальцами обида и боль;
ты бросил меня погибать, запер в этом одряхшем теле, как в душном гробу – иди прочь отсюда, чтоб глаза мои тебя больше не видели.

Отредактировано Rom (2019-08-15 16:47:20)